«Медуза» взяла откровенное интервью у ангарского маньяка Михаила Попкова, на счету больше 80 жертв

В середине декабря 2017 года управление СК по Иркутской области завершило расследование нового дела бывшего милиционера Михаила Попкова. Его называют «ангарским маньяком», самым кровавым серийным убийцей в современной России: в 2015-м суд Иркутской области уже приговорил Попкова к пожизненному заключению за 22 убийства и два покушения. В январе 2017-го стало известно, что Попков признался еще в 59 убийствах и одном покушении. «Медуза» поговорила с Михаилом Попковым.

Небольшие выдержки из интервью «Медузы» с Попковым:

— Что у вас была за мечта?

— Хотел машину подороже купить. Я бы её все равно со временем перепродал — чтобы не топтаться на одном месте. Вы же сами понимаете, когда машину покупаешь, обычно берешь не то, о чём мечтаешь, а на что денег хватает.

— На каком месте работы вы чувствовали себя наиболее комфортно?

— Если честно, нигде, и я не кривлю душой.

— Это не ваше все было?

— Как мне психиатр вопрос задавал: «Если откинуть материальную сторону, кем бы вы хотели работать?» И я, не задумываясь, ответил: детским тренером. Хотел бы вести спортивную секцию с маленькими детишками. Именно с маленькими такими — лет десяти, когда они еще с открытым ртом тебя слушают, можно к перекладине подойти, что-то сделать, удивить, и они тебя еще внимательнее будут слушать и повторять. Я часто вспоминаю, как подростком ходил в спортивную секцию.

— Чем вы занимались?

— Лыжами. У моего тренера была дочь, тоже спортсменка, она частенько с нами куда-то ездила, и сына мы его знали — он все лето с нами в лагере проводил. Но в итоге у них семья распалась — причин я не знаю. Мне казалось, это была идеальная семья: его супруга тоже тренером работала, они вместе преподавали в спортивной школе, были вместе постоянно. Это идеальное сочетание, когда тут же дети их подрастают, а потом идут по стопам родителей.

— В детстве вы мечтали о какой-то профессии?

— В детстве, наверное, все о чем-то мечтали. Шпионом, может. Я могу, конечно, какую-нибудь профессию назвать, но сразу в голову ничего не приходит. Не вспомню я сейчас свои детские мысли, ведь эти детские мечты зависят от того, где папа и мама работают, где соседи работают.

— Были ли рядом с вами люди, на которых вы хотели быть похожим?

— В моём окружении таких людей не было.

— Если говорить о вашей семье — маме, папе, сестре, — какая там была атмосфера?

— Нормальная атмосфера была, обычная семья. Папа рабочий, мама служащая, сестра на пять лет младше. В детстве это большая разница, поэтому у нас особо не было общих интересов. Как старший брат я мог только сходить к кому-то, чтобы к моей сестре не лезли. Что я с ней делить должен был? Любовь родителей? Вроде как-то несерьезно. Я помогал ей и в учебе, курсовую чертить ей помогал. Потом еще возмущался, что преподаватель низкую оценку поставил, ошибку какую-то нашел. Я ей тогда сказал: «Скажи своему дебилу, что он диплом в рассрочку купил. Это не ошибка, а так оно и должно быть. Пусть почитает правильно».

— В тот момент, когда вы совершали убийство, происходило освобождение негативной энергии?

— Столько лет прошло, не могу вспомнить, как оно было.

— А каждый раз было по-разному?

— Что я реально чувствовал, сейчас я сказать уже не могу. Может, и одинаково было. Если не ошибаюсь, в первый раз все спонтанно получилось, машинально, на уровне рефлекса. Какая-то ругань, человек замахивается, и я машинально наношу удар, и все, человек валится. Дальнейшие мои действия лихорадочные: в голове паника, что сделать? Добить? Один из вариантов. Второй вариант — оказать помощь, везти куда-то в лечебное учреждение с соответствующими последствиями. И это как снежный ком, как лавина. Видимо, я по простому пути решил пойти, с моей точки зрения. Но это я сейчас так думаю.

— Не страшно убивать? Или не страшны последствия?

— Какие там последствия? Что касается первого вопроса, не уверен, что слово «страшно» здесь уместно. Например, я ударил человека молотком или топором — все, смерть наступила мгновенно, это доли секунды. Ладно, второй раз ударил. Сколько на это секунд нужно — два раза ударить? Это не вопрос на засыпку, это чтобы вы поняли, что это буквально какие-то секунды. Посмотрел: вроде крови нет, сел в машину, уехал.

Второй пример. Вот человек, который меня выводил [конвоир], ему государство дает добро, как и какому-то снайперу, который держит в прицеле цель. Ему сказали: «Первый, огонь!» Он нажал на курок.

Или третий вариант: летчик-истребитель Советской армии летит, крыльями машет «боингу» южнокорейскому, а в нем 278 пассажиров. Ему: «Сокол, огонь! Сбить цель!»

Я, конечно, не вправе себя сравнивать с ними, но у всех ситуации разные.

— Зачем было делать это столько раз? Что это вам давало?

— Я не знаю. Вот этого я не могу объяснить.

— Как это внутренне проявлялось? Наступает день — и вы понимаете, что сегодня кого-то убьете?

— Я же не вакууме жил, вот случится какая-то раздражающая ситуация — и я уже весь на взводе. Потом я попадаю в провоцирующую меня ситуацию, и это [убийство] — один из способов решения, выхода из нее.

— Но вы же сами себя в эту ситуацию помещали. Подсаживали женщин, потом убивали их.

— Потом уже я понял, что сам себя в эту ситуацию ставил. И принял гениальное решение — не ставить себя в такие ситуации. Вообще никого не сажать к себе в машину, не подбирать, не останавливаться. Я принял такое решение в 2010 году, и оно работало два года — я ведь прекратил. То есть человек может сам остановиться.

Уже после этого ехал я как-то в гараж. Время 19:15, лето, сухая погода. Видимость — восемь кэмэ. Ветер северо-западный, восемь метров в секунду. Выбегает на дорогу женщина, машет. Я остановился. «Выручай, дружище». «Что случилось?» — спрашиваю. «Подвези до завода полимеров, на работу опаздываю». Я говорю: «Ну садитесь. Мне по пути». Как в фильме «Такси» ее довез, от души прокатил, душу отвел. А она мне еще и 200 рублей в благодарность дала. Я про себя еще подумал: «Не зря старался». Думал еще, что могу купить на эти деньги: пол-литра водки или пиво.

С точки зрения злодея, который выискивает себе жертву, на фиг я ее на работу вез? Надо было в лес ехать и убивать.

— В лес и убивать — это должна быть другая ситуация?

— Возможно, да.

— Женщина должна быть другой? Она не на работу должна спешить, а наоборот, никуда не спешить?

— Скорее всего, так, да.

— И подвыпившей быть?

— Или вести себя так, что ей вообще наплевать, куда поедем. Главное — гулять.

— Почему вас так это злило или злит?

— А вы считаете это правильным с человеческой точки зрения? Вот представьте, вы пошли с друзьями в клуб, погуляли там. Вариант номер один: кто-то из них — потрезвее — вызовет вам такси, посадит вас. Вариант номер два: он сам сядет, прокатится и проконтролирует, что вас довезли до дома, и потом вернется дальше догуливать. Вариант номер три: если вы не в клубе, а в гостях, пришли вы на торжество, нормальный хозяин должен вас ночевать оставить и никуда не пускать. Он должен переживать за своих гостей. Так должно быть.

— А если так не получается?

— Бывало, садится женщина, у нее что-то с мужем произошло, он ей, к примеру, по глазу дал. Она вся в подтеках, говорит: «Отвезите меня к родителям». Поехал к родителям, постоял возле подъезда, проконтролировал, чтобы она поднялась. Смотрю: чик, свет зажегся. При нашей хрущевской планировке видно ведь, когда свет зажигается в коридоре. И с чувством выполненного долга — что сделал доброе дело — уехал.

— Если девушка не хотела ехать домой, вы ее убивали?

— Были те, с кем я просто сидел и выпивал. Если человек меня не провоцировал, если с ее стороны не было никакого предвзятого или негативного отношения, то я довозил ее до дома и еще и телефон просил — если человек был мне симпатичен.

— Что же происходило в других — более чем в 80 — случаях?

— В смысле? Вам прямо надо подробности рассказать?

— Что объединяло ваших жертв? Что вас провоцировало в их поведении?

— В моем понимании девушка или женщина должна общаться с надежными молодыми людьми — это я вам как отец говорю. Я так свою дочь учил: или там остаешься ночевать, или звонишь, я тебя домой забираю. Мне кажется, что взрослые женщины так же должны поступать, особенно если они связаны супружескими обязательствами.

— Если кто-то с вами не согласен, то он — или, скорее, она — не должна жить?

— Да почему? Это уже другой вопрос. Я вообще не должен решать, кто должен, кто не должен.

— Но решали же?

— То, что я делал, это неправильно.

— Вы считаете, что поступали неправильно?

— А как я должен считать? Это неправильно с точки зрения Уголовного кодекса, с точки зрения общепринятых традиций, с точки зрения правил поведения в обществе, в стране. В некоторых странах раньше блудных женщин забивали камнями, но даже если бы я сейчас жил в такой стране, это не стало бы моим оправданием. При этом в любом обществе осуждают поведение распутной женщины.

— Вы с каждой своей жертвой вступали в интимную связь?

— Нет. И еще принципиальный для меня вопрос: по первому эпизоду меня обвиняли также в изнасиловании, несмотря на то что экспертизы указывали на то, что никакого изнасилования не было. Но мне продолжали инкриминировать то, чего я не совершал.

— Можно ли говорить о том, что на каком-то из этапов ваших действий вы испытывали удовольствие?

— Нет, скорее всего. Я пытался другое объяснение найти для себя. Возможно, все это было связано с преодолением страха.

— В этом было удовольствие?

— Нет. Преодолеть страх, чтобы появилось хладнокровие. Только не трактуйте это так, что это было что-то вроде тренировки.

— Вы задумывались над тем, нормальный ли вы человек?

— Я воспринимаю себя как нормального человека с точки зрения психиатрии, а то, что я натворил, то натворил, я за это наказание несу.

Конечно, я ненормальный, раз такое совершил. Логичный ответ? Конечно, нормальный, раз несу ответственность и получил пожизненное лишение свободы. Одно и то же, но двумя разными фразами.

В психологических тестах — для нормальных людей, не для осужденных — часто есть такой вопрос: бывают ли у вас случаи, когда вы так сильно возбуждены эмоционально, что можете сказать кому-то: «Я тебя убью»? Самое интересное, если на этот вопрос ответить «нет», психолог, психиатр воспримет это как неискренний ответ. То есть считается, что у нормального человека ответ должен быть «да», он должен поставить крестик. Этот вопрос, кстати, присутствует в тестировании на милицейской медкомиссии.

— Вам снились ваши жертвы?

— Если я скажу, что они вообще мне не снятся, это будет не совсем честно. Но если и снятся, то очень редко. Может вообще очень длительное время ничего такого не сниться. Но если и снится что-то неприятное, то скорее оно связано с дочерью.

Вот интересно. Когда кто-то пишет книгу и снимает фильм — триллер, откуда он берет информацию о том, как это на самом деле. Он же не идет к человеку типа меня и не советуется со мной как с консультантом о том, как ему в книжке лучше описать чувства злодея, мучается он или не мучается? Вы только не смейтесь. Но на самом деле он такого не делает, он идет к кому-то — к психиатру, который только трафаретами мыслит.

— Вы мучаетесь или не мучаетесь?

— Если я вам скажу — нет? Я могу знаете, как мучиться? Начинаю себя накручивать, что я теперь никогда не выйду отсюда. С другой стороны, зачем мне себя накручивать, если есть возможность отключить образы и мысли. Я стараюсь не думать. Себя ведь можно приучить к определенному распорядку, к определенным мыслям, определенному алгоритму, даже в том, что касается анализа информации, поступающей из телевизора. Себя можно контролировать, собой можно руководить. Но с точки зрения психиатрии человек может годы держать себя в рамках, пока негативная энергия не накопится в нем настолько, что польется через край.

Ключевой момент здесь — как эта энергия проявляется? Что происходит, когда отрицательная энергия накопилась? Один человек может застрелиться, другой — в петлю залезть, третий — самолет с пассажирами в гору развернуть (видимо, имеется в виду катастрофа с самолетом Germanwings 24 марта 2015 года — второй пилот заперся в кабине и направил самолет в гору; погибли 150 человек — прим. «Медузы»). В моем случае это так произошло.

— Как вам удавалось совмещать работу в милиции и то, что вы делали?

— Я же не занимался этими расследованиями. Да, иногда я приезжал на место преступления по служебной необходимости. Съездил, посмотрел — остальным занимаются специально обученные люди. Дежурный должен привезти следователя, эксперта, судмедэксперта и сделать запись в книге. Когда я слышу, что я работал в милиции и поэтому умел заметать следы, мне смешно становится. Я механик по образованию, простой сержант милиции, как я могу стольких людей с такими звездами [на погонах] водить за нос?

— Как вы оцениваете работу следственной группы, которая около 20 лет не могла выйти на ваш след?

— Это как артиллеристы, которые стреляют по площадям: они не знают, где цель, но им надо всю территорию накрыть. Генетический образец брали повально у всех, но лично я никаким образом в поле зрения не попадал.

— С кем вы сейчас общаетесь?

— Мне — кроме дочки, жены и сестры — не с кем больше общаться.

— С дочерью у вас сильная связь?

— Сейчас сложно сказать, вряд ли ее можно так назвать. Сейчас, я так предполагаю, у нее забот прибавилось — все внимание ребенку. Даже если я долгое время от нее не получаю писем, то не позволяю себе ее укорять — ей сейчас не до меня. Вообще нежелательно, чтобы на них вся эта ситуация как-то отразилась. Не знаю, как будет дальше, но с точки зрения получения допуска на работу или разрешения на учебу я никоим образом на судьбе внука отражаться не должен.

— В чем смысл вашей теперешней жизни?

— Ни в чем, все. Учиться, учиться и учиться — как дедушка Ленин говорил. Человек так устроен, он больше всего страдает, когда не занят. Буду что-то читать, сопоставлять, анализировать, сравнивать, что мне еще остается делать?

— Не было мысли как-то обратиться к семьям жертв?

— А для чего? Что это изменит? Обо мне знаете, как думают? Меня на куски готовы разорвать, на фарш пустить, что для них мои слова?

— Не для них, но, возможно, для себя?

— А для меня что это изменит? Облегчение какое-то? Когда человек в чем-то кается, признает, всегда можно заподозрить его в том, что он преследует какую-то цель или же изображает из себя кающегося. Чтобы повода не было даже так подумать, лучше вообще ничего не говорить. Если не можешь ничего сказать, лучше промолчи. Вам кажется, что я должен что-то сказать?